Але все історія занотує колись у своїх аналах, 

що коли Ленін умер у Москві,  то могилою 

ленінізму була Україна.

                    Дмитро Донцов

 

     Отсюда, с печки их хорошо было видно. Отца, сидевшего за длинным дощатым столом под двумя маленькими окошками, и его ночного гостя, дядьку Олексу. Они не догадывались, что их ещё кто-то слушает.

     – Він був геть увесь обморожений. Я його забрав до себе… А більшість з тих, хто прийшов з ним у табір, повмирали… – вздохнул дядько Олекса.

     Запомнил, как они сидели за столом, сбоку от них стояла керосиновая лампа, и язычок пламени всё встревожено бегал, бросая по хате длинные тени.

     Отец помолчал, потом взял штоф, налил гостю и себе, перекрестился, поднял чарку:

     – Помянем, Господи, раба твоего Григория!

     Следом за ним перекрестился и дядько Олекса, помолчали, потом отец спросил:

     – А когда он умер?

     – У той день, коли отримав листа від Калініна з реабілітацією. Прийшов з ним у барак, присів на ліжко і… вмер.

     Отец опустил голову на руки, так и сидел. Дядько Олекса тронул его за плечо:

     – Ну… Ваню… досить… ти ж не винний…

     – Ничего не мог сделать, а все равно чувствую себя виноватым, – ответил отец.

     Только через много лет я понял, что речь тогда шла о моём дедушке, Григории Васильевиче, крестьянине из украинского села Фёдоровка, что на Елисоветградщине, раскулаченном и отправленном в далекую Чердынь на Северном Урале на перевоспитание.

     Когда читал мемуары жены Осипа Мандельштама об их пребывании в Чердыне, всё казалось, что читаю о своём деде.

     Дядько Олекса туда попал за «сопротивление советской власти», как было сказано в его сопроводительной бумаге.

     – Я там швидко зрозумів, що довго не протримаюсь, – рассказывал он тогда отцу, – і почав готуватися до втечі.

     – Устим Кармалюк з Сибіру тікав, і нічого. А тут із Уралу втекти плевое дело! – добавлял он и смеялся, показывая свои белые красивые зубы.

     Как бы там ни было, но дядько Олекса совершил побег и оказался дома как раз перед самым приходом немцев.

     Второй раз видел я дядьку Олексу уже перед самым освобождением. Вновь они сидели при керосиновой лампе, и тень от неё тревожно бегала по нашей хате.

     – Не знаю що і робити, – говорил дядько Олекса, одновременно прислушиваясь к тому, что делалось на дворе. – Чи піти з німцями, чи залишитись тут.

     Отец разводил руками, не зная, что и посоветовать гостю.

     – Якщо залишусь, то все одно більшовики життя не дадуть.

     Вскоре пришли наши и отца забрали на фронт, а про дядьку Олексу ничего не было слышно.

     Однажды я проснулся от шума в хате, выглянул с печки и увидел, что там, возле нашего длинного стола, стоят мама и какой-то незнакомый офицер. Он кричал на мать:

     – Ты понимаешь, нас не обманешь. Нам известно, что он скрывался у вас!

     – Ніхто в нас не ховався, –  спокойно отвечала мать. – Люди в нас бували, до чоловіка заходило багато, бо він…

     – До какого человека! – возмутился офицер. – Говори на понятном языке!

     – До мужа моего, – пояснила мать, – он сапожничает, вот люди и приходили… може, був і він…

     – Ладно, разберёмся, — пригрозил офицер, – но если сказала неправду, пеняй на себя. Не посмотрим, что муж на фронте. – С тем и ушёл.

     Мама увидела, что я не сплю. Подошла ко мне, обняла и жарко зашептала на ухо:

     – Я, синочок, зараз піду, а ти закрийся у хаті і нікому не відчиняй.

     Мать ушла, а я сидел в тёмной хате, смотрел через окно во двор, как там бегал вокруг будки Шарик на цепи и звучно лаял куда-то в темноту, подбадривая своим лаем нас обоих.

     Мама пришла перед самым рассветом, долго обнимала меня и говорила:

     – Синочок, любий, ніколи нікому про сьогоднішню ніч… зрозумів?…

     Больше дядьки Олексы я не видел. Через много лет мама рассказала, что послужило причиной гнева неизвестного офицера. Дядько Олекса разбил замок на складе и раздал женщинам муку и сахар. И энкеведешники с ног сбились, его разыскивая.

     Но не тут-то было, все прятали и предупреждали своего защитника.

     – А за что дядьку Олексу забрали тогда, в коллективизацию? – спросил я отца, когда был уже студентом университета и усиленно штудировал фолианты историков, ища в них ответы на вопросы, которые предлагала жизнь.

     – Ты его помнишь? – удивился отец.

     – Да, – ответил я и рассказал про тот давний разговор, невольным свидетелем которого был.

     Оказалось, что председатель сельсовета отобрал хлеб у крестьян и закрыл у себя на подворье в клуне. А дядько Олекса узнал, побил председателя и вернул хлеб людям.

     Потом отец помолчал, вспоминая прошлое, и добавил, вздыхая:

     – Добрый человек был этот Олекса… И справедливый.