Неформат
milasharga
Н. Я. Мандельштам
И опять приснится тебе Воронеж…
Ты рукой легонько калитку тронешь,
и ворвётся в сон твой московский ветер,
дождь прольётся питерский на рассвете
и омоет горькую пыль Чердыни –
чище нет воды и светлей воды нет.
На один лишь вздох в перестук вагонов
прошлое вплетёт шепоток знакомый…
Ты несёшь в себе всё, что написал он
по чужим углам, по ночным вокзалам.
На сто лет вперёд – не видать просвета,
жил поэт – и вот – нет в живых поэта,
был поэт и вдруг в одночасье сгинул,
на сто вёрст вокруг – братская могила.
Кто?
Когда?
За что?
Их имён не знает
ш и р о к а с т р а н а, что до слёз р о д н а я…
И опять приснится тебе Воронеж,
ты в пустом гробу свою боль хоронишь,
а за гробом – лагерные обозы,
а над гробом – ласточки да стрекозы.
Ни холма могильного нет – ни камня,
только гладь ковыльная с васильками.
но так тревожен след на шёлке чёрном,
и сумраком подёрнуты углы,
и профиль освещённый обречён, и
по-прежнему свободна и легка
из-под руки безудержно несётся
горячая строптивица-строка,
но тоненькая жилка у виска
как бабочка в плену ладони бьётся…
Летит роман.
Развязка впереди –
там полная луна полна тревоги,
и душу, словно рану, бередит
предчувствие покоя и дороги
туда, где Он…
пленён, но не распят
смиренно ожидает крестной муки.
А рядом – в белой мантии – Пилат,
шепча бессвязно: «Нет... не виноват…»,
перед толпою умывает руки
и…ничего не в силах изменить,
а твой герой, – он чист и неподсуден…
Но тридцать тетрадрахм в пыли звенит,
и слышится предсмертный всхлип Иудин,
и на Ершалаим нисходит тьма.
Благоухают розы обречённо…
Во мраке тонут храмы и дома…
Светает.
И летит к концу роман,
и золотится профиль освещённый.
Чья-то боль проросла во мне....
понимаю, что права нет
ни на крики,
ни на молчание.
В угасающих красках дня
дом далёкий кажется ближе,
там в печи языки огня
с лёгким треском поленья лижут…
А над домом – она – звезда,
только ей душа моя внемлет;
из земли растут города
и уходят туда же – в землю.
Ведь до неба – как до земли –
только жизнь…
и снова – дома…
чтобы вспомнить, зачем пришли
и откуда,
и кто мы… кто мы…
А над нами – она – звезда,
вместе с нею по жизни шли мы,
под землёю спят города,
на земле подрастает ш л и м а н…
Свет далёкой звезды в окне
разгорается – не стихая,
чья-то боль проросла во мне
и живёт, отболев, стихами.
Не запоминаю имена...
Не запоминаю «имена»…
Помню лица –
голоса и лица,
что в душе сумели отразиться
и глубины всколыхнуть до дна.
Не запоминаю…
Не важны для меня регалии и даты.
Знать довольно, что была когда-то
та, чьи строчки горькие нежны.
Не запоминаю имена,
и моё запомнится едва ли…
Палою листвою сад завален,
и стекают в Лету времена.
Не запоминаю…
Нет – не лень!
Память подаяния не просит!
Но обильны и снега и росы
на погостах русских деревень.
Не запоминаю имена,
помню только глаз родных сиянье
и дорогу к дому, –
мне она
в оправданье или в покаянье
настоящей памятью дана.
Не запоминаю имена...
и подчеркнёшь безжалостной рукою
огрехи, словно смертные грехи.
Потом добавишь: «Это неформат..»
и удалишься, тяжело вздыхая,
журнал оставив «толстый» со стихами,
на память – разбирайся, мол, сама.
И я увязну в языке чужом,
в конструкциях, что сердцем не согреты,
пытаясь отыскать лицо поэта,
а в памяти останется… пижон.
И буду вновь замаливать одна
все «прегрешенья» в тоненькой тетради…
А всё-таки, скажи мне, Б-га ради,
что здесь не так,
и в чём моя вина?
Не в том ли, что осознанно вполне
к классическому слогу тяготею,
он незамысловат и незатейлив,
и потому – вне времени и вне
всех новомодных слэмов и течений –
они пройдут, как дождь, как снегопад,
как сонм скоропостижных увлечений,
останется лишь то, что «не формат»,
и что людьми поэзией зовётся;
однажды взяв начало от …сохи,
по свету бродят разные стихи,
а в сердце лишь она и остаётся.
И опять приснится тебе Воронеж…
Ты рукой легонько калитку тронешь,
и ворвётся в сон твой московский ветер,
дождь прольётся питерский на рассвете
и омоет горькую пыль Чердыни –
чище нет воды и светлей воды нет.
На один лишь вздох в перестук вагонов
прошлое вплетёт шепоток знакомый…
Ты несёшь в себе всё, что написал он
по чужим углам, по ночным вокзалам.
На сто лет вперёд – не видать просвета,
жил поэт – и вот – нет в живых поэта,
был поэт и вдруг в одночасье сгинул,
на сто вёрст вокруг – братская могила.
Кто?
Когда?
За что?
Их имён не знает
ш и р о к а с т р а н а, что до слёз р о д н а я…
И опять приснится тебе Воронеж,
ты в пустом гробу свою боль хоронишь,
а за гробом – лагерные обозы,
а над гробом – ласточки да стрекозы.
Ни холма могильного нет – ни камня,
только гладь ковыльная с васильками.
Мастеру - М.А.Булгакову
Ещё беспечен менуэт иглы,
но так тревожен след на шёлке чёрном,
и сумраком подёрнуты углы,
и профиль освещённый обречён, и
по-прежнему свободна и легка
из-под руки безудержно несётся
горячая строптивица-строка,
но тоненькая жилка у виска
как бабочка в плену ладони бьётся…
Летит роман.
Развязка впереди –
там полная луна полна тревоги,
и душу, словно рану, бередит
предчувствие покоя и дороги
туда, где Он…
пленён, но не распят
смиренно ожидает крестной муки.
А рядом – в белой мантии – Пилат,
шепча бессвязно: «Нет... не виноват…»,
перед толпою умывает руки
и…ничего не в силах изменить,
а твой герой, – он чист и неподсуден…
Но тридцать тетрадрахм в пыли звенит,
и слышится предсмертный всхлип Иудин,
и на Ершалаим нисходит тьма.
Благоухают розы обречённо…
Во мраке тонут храмы и дома…
Светает.
И летит к концу роман,
и золотится профиль освещённый.
Чья-то боль проросла во мне....
Чья-то боль проросла во мне
и болит, как своя, ночами,понимаю, что права нет
ни на крики,
ни на молчание.
В угасающих красках дня
дом далёкий кажется ближе,
там в печи языки огня
с лёгким треском поленья лижут…
А над домом – она – звезда,
только ей душа моя внемлет;
из земли растут города
и уходят туда же – в землю.
Ведь до неба – как до земли –
только жизнь…
и снова – дома…
чтобы вспомнить, зачем пришли
и откуда,
и кто мы… кто мы…
А над нами – она – звезда,
вместе с нею по жизни шли мы,
под землёю спят города,
на земле подрастает ш л и м а н…
Свет далёкой звезды в окне
разгорается – не стихая,
чья-то боль проросла во мне
и живёт, отболев, стихами.
Не запоминаю имена...
Не запоминаю «имена»…
Помню лица –
голоса и лица,
что в душе сумели отразиться
и глубины всколыхнуть до дна.
Не запоминаю…
Не важны для меня регалии и даты.
Знать довольно, что была когда-то
та, чьи строчки горькие нежны.
Не запоминаю имена,
и моё запомнится едва ли…
Палою листвою сад завален,
и стекают в Лету времена.
Не запоминаю…
Нет – не лень!
Память подаяния не просит!
Но обильны и снега и росы
на погостах русских деревень.
Не запоминаю имена,
помню только глаз родных сиянье
и дорогу к дому, –
мне она
в оправданье или в покаянье
настоящей памятью дана.
Не запоминаю имена...
Неформат
Небрежно бросишь: «Женские стихи…
и подчеркнёшь безжалостной рукою
огрехи, словно смертные грехи.
Потом добавишь: «Это неформат..»
и удалишься, тяжело вздыхая,
журнал оставив «толстый» со стихами,
на память – разбирайся, мол, сама.
И я увязну в языке чужом,
в конструкциях, что сердцем не согреты,
пытаясь отыскать лицо поэта,
а в памяти останется… пижон.
И буду вновь замаливать одна
все «прегрешенья» в тоненькой тетради…
А всё-таки, скажи мне, Б-га ради,
что здесь не так,
и в чём моя вина?
Не в том ли, что осознанно вполне
к классическому слогу тяготею,
он незамысловат и незатейлив,
и потому – вне времени и вне
всех новомодных слэмов и течений –
они пройдут, как дождь, как снегопад,
как сонм скоропостижных увлечений,
останется лишь то, что «не формат»,
и что людьми поэзией зовётся;
однажды взяв начало от …сохи,
по свету бродят разные стихи,
а в сердце лишь она и остаётся.
Рекомендуйте хорошее стихотворение
Свидетельство о публикации № 3276
