Холод и сон долго боролись между собой. Накануне болезненного февральского рассвета первый стал одолевать своего слабеющего соперника. Холод овладевал твоим телом, неловко и жалко скрюченным на старом диване под пыльным демисезонном пальто.   

 

Ты заснул не раздеваясь, не гася свет в своей полуподвальной мастерской.  Прежде чем открыть глаза, ты нашарил провод, идущий к розетке, и вырубил освещение. На почти порожней бутылке «Кайзера» и одиноком стакане занималась мутная заря. Заря – привидение. Осторожные тараканы изумлённо и загипнотизировано взирали восход невидимого светила.

 

Холст в подрамнике – твоя мишень. Последние годы ты бьёшь мимо цели. Даже когда цветная пыльца с крылышек озорных фантазий осыпается на твой холст, ты пугаешься, суетишься, а в общем-то, просто не знаешь, как распорядиться ею. Раньше всё было иначе. Как мотыльки на пылкое пламя свечи, как волны на бездушный каменный брег, летели-летели фантазии, сгорая в белом пламени мольберта, расшибаясь о холст, окропляя его своей разноцветной кровью. И тогда ты лёгким взмахом-прикосновением призрачной, изощрённой кисти придавал хаосу этих пятнышек, сгустков и паутинок мираж гармонии. «Гармония хаоса», – так отозвался о твоих картинах знаменитый критик. Лет двадцать назад. То было начало качающихся мосточков славы, ведущей тебя  по всесоюзным выставкам, заморским салонам и минкультовским торжествам в этот леденящий, словно прикосновение к мертвецу, подвал.

 

Пива не было, а умываться не хотелось. Ты выполз на Божий свет и хмуро усмехнулся.  Шла оттепель, и перезванивала, точно весенняя капель, в кармане мелочь.

 

Две маленькие радости принесло тебе утро. Во-первых, в гастрономе был твой любимый красный портвейн, а во-вторых, денег хватило на бутылку, да ещё и на сто граммов костромского сыра. Пикник! И именно на острове!

 

Снег темнел на глазах, как засвеченная фотобумага. Стальные мышцы моста вибрировали от ветра и проносящихся машин. Ты остановился и глянул вниз на чёрную воду Днепра. Бегущая вода, как и огонь, притягивают взор. Ты нагнулся, поднял обломок доски с шевелящимся в нём, словно червь, ржавым гвоздём, перенёс деревяшку за перила моста и медленно разжал пальцы. Она летела неестественно долго. Шлепка о воду не было слышно.

 

Вот и Хортица. Неужели эти чёрные, ссохшиеся мумии акаций через пару месяцев оживут? Как неправдоподобна жизнь! А что, смерть естественна?

Ты свернул налево, к музею, и вскоре нашёл подходящее для трапезы место – толстенное бревно-эскимо подле подгнившего пенька. Здесь посвежее и чище был снег, утыканный щетиной влажных веточек и былинок.

 

Если бы ты был поэтом, то наверняка воспел бы аромат и вкус красной «массандры». И даже не вкус важнее в вине, а послевкусие. Бывает, глотнёшь, а потом во рту становится гадко: жжёная пробка белых молдавских, трупная тошнота плодово-ягодных, пугающая жёсткость мадеры… Красный массандровский тем и хорош, что у него, может, единственного, приятное послевкусие. С таким пикантным, чуть металлическим холодком.

 

Ты сделал бутерброд и снова усмехнулся. Почему-то вспомнилось, как вам, первоклашкам, выдавали на большой перемене по бутылочке молока. Каждый доставал из портфеля бутерброды, булочки, пирожки, и все ели прямо за партами.

– Мамочка, – спрашивал ты, собираясь в школу, – а с чем сегодня дашь бутерброд?

– С сыром, сыночек.

– А я хотел с колбаской.

 

…На белый снег упали капли красного портвейна. Будто красная кислота разъедала тонкий белый саван, обнажая не серое тело мёртвой земли, а нежданную-негаданную  зелёную травку, напряжённо ждущую своего часа. Так запасной игрок ждёт выхода на площадку.

 

Зелёная трава, зелёный змий, тоска зелёная. Тоска, это когда ты не можешь сделать, совершить чего-то нужного тебе, привычного, желанного. Особенно, если раньше мог, а теперь вот – увы. Это какое-то оцепенение, когда ты ничего-ничего не можешь изменить. Когда женщина прижимает тебя к себе уже не как мужчину – как капризного ребёнка и, пытаясь успокоить, задумчиво говорит о своём муже или любовнике:

– Он – это он. А ты – это ты.

 

О, клубящаяся тоска царствующей безысходности!

Костёр на снегу…

Огонь, как и бегущая вода, притягивает взор.

 

 А всё-таки рано темнеет, хоть уже не декабрь.

 

Ах… ты… бедная овечка!

А-а-а-а…

Что… же… бьётся так сердечко?

А-а-а-а…  

– летело из неспешно, с достоинством проплывающей иномарки.

 

Ах… ты… бедная овечка!

Раз, раз, раз, два, три…

– бормотал ты глупые слова, подлаживая их под строевую песню.

 

Как неестественно долго летела деревяшка. И не было слышно о воду шлепка.

 

Ах… ты… бедная овечка…

– ты по-солдатски чеканил шаг по гулкому безлюдному мосту.

 

Нет, что ни говори, прогулка удалась! Как просто – принять решение и воспарить душой, освобождённой от панциря сомнений и терзаний. Сколько лет она томилась и дёргалась в этих тисках! Отпустить свою душу на волю – как легко и просто.

Ты уже знал, что не дойдёшь до конца моста. Как легко и просто. Ты уже знал.

 

А портвейн был действительно великолепный!

 

1996